«Было чувство, будто мы оставлены на произвол судьбы»

butorovnv

Позавчера я разместил здесь фрагмент воспоминаний военврача В.П. Кравкова о первых днях Первой мировой. Теперь дадим слово начальнику отряда Красного Креста, которому также в августе 1914 года довелось оказаться на передовой, о чем он оставил весьма интересную запись в своих воспоминаниях. Николай Владимирович Буторов вспоминал, как в первых числах августа его радовала мысль, «что мы ещё сможем застать военные действия». Таково было настроение в столицах – шапкозакидательское. Однако очень-очень скоро Н.В. Буторов убедился в беспочвенности предположений, будто война вскоре будет завершена нашей победой. И хотя первые впечатления от соприкосновения с военной реальностью у Н.В. Буторова не такие мрачные, как дневниковые записи В.П. Кравкова, все равно оптимизма они автору не внушали. Итак, я намеренно приводу обширный фрагмент, чтобы читатель мог в полной мере оценить переживания автора:

«Нас удивляла и наша жидкая передовая линия, и малочисленность артиллерии, и отсутствие в ближайшем тылу резервов. Связать всё это с густотой окружавшего нас немецкого населения и глубиной нашего продвижения по неприятельской стране мы не могли и недоумевали.

Штаб Н-ской пехотной дивизии, игнорируя присутствие отряда, мучил бездеятельностью. Вопрос о прикомандировании к другой дивизии уже вполне назрел, когда утром 26 августа старший санитар отряда доложил, что ночью штаб дивизии снялся и ушел. «Что ж мы остались одни?» — спросил я. «Да вот остались телефонисты. Они говорят, впереди никого нет, полки ушли», — ответил он. «Ты что-то путаешь, — возразил я. — Не может быть, чтобы штаб дивизии, так здорово живешь, нас бросил на произвол судьбы». Однако телефонисты подтвердили, что действительно дивизия отошла никем не замененная, они же оставлены, но ждут приказа об отходе. Творилось что- то неладное. Впрочем, изменившееся поведение местного населения и какие-то таинственные, как будто сигнальные огни, нет-нет игравшие по ночам, уже несколько дней говорили об этом.

С трудом соединившись с Инстербургом, где продолжал находиться штаб командующего Первой армией, мы в тот же день поздно вечером получили лаконическое приказание не задерживаясь выступить в район деревни Тремпен и поступить в распоряжение 4-го пехотного армейского корпуса. Расстояние между нашим Ланкишкеном и Тремпеном было километров сто. Отряд выступил на рассвете. Песчаные дороги измучили лошадей, но мы старались не задерживаться, так как на одном из привалов немецкий аэроплан так нахально низко рассматривал отряд, что приходили тревожные мысли.

28 августа к 10 часам утра, без привала для ночёвки, отряд прибыл в Тремпен, куда штаб 4-го пехотного армейского корпуса (корпусом командовал генерал Алиев) и штаб 30-й пехотной дивизии (ею командовал генерал Карепов) отступили накануне вечером после боя, в котором Коломенский полк 30-й дивизии был окружен и взят в плен. Наш приход совпал с наступившим затишьем. Это дало возможность всем отдохнуть.

Рано утром 29 августа возобновился бой. Часов в шесть утра граф Соллогуб с соответствующим количеством медицинского персонала и двуколок уехал на правый фланг корпуса. Артиллерийская, пулеметная и ружейная стрельба увеличивалась и приближалась. Разные ме-

[44]

лочи говорили, что бой не только сильнее боя под Кракао, но мы вообще не могли о нем иметь даже приблизительного понятия. Вскоре потребовалась помощь для вывоза раненых на левом фланге корпуса. Это просил прискакавший врач Ярославского полка 30-й дивизии. Видя, что он уезжает обратно к полку вместе с нашим старшим врачом, я подбежал справиться, куда ехать, так как штаб ещё не успел выдать карт. Врач пояснил, что дорога простая — по выезде из деревни нужно взять направо и ехать всё прямо. Они уехали.

Собрав студентов-медиков и 26 двуколок, мы выехали из деревни, взяли направо и скоро доехали до разветвления трёх дорог. По которой двигаться дальше? Наиболее прямым продолжением была средняя, и мы поехали по ней. Дорога была тяжёлая, песчаная, с подъёмом. Ехать приходилось больше шагом. В одном месте она круто свернула налево, и мы скоро въехали в ложбину, сплошь покрытую околотками разных полков. Они чего-то ждали, были возбуждены, говорили, казалось, панические небылицы. Проехав дальше, мы выехали из складок местности на прямую, не песчаную дорогу, густо обсаженную деревьями. Открылся горизонт. Вдали виднелись перелески. Засвистели одиночные пули. Скоро два казака легкой рысцой стали пересекать наш путь. Подъехав, я спросил, не знают ли они, где Ярославский полк. Они спокойно остановили лошадей, потолковали и ответили, что что-то не припомнят, где он может находиться, но в этом направлении его быть не должно. Движения и тон казаков были спокойны, неторопливы, и невольно думалось: «Какие паникёры в ложбине врачи!» Поблагодарив их, мы повернули обратно и поехали по наклону рысью. Выехав в опустевшую ложбину, нас встретил вестовой отряда, оставленный для связи со штабом, и сообщил, что от пересечения нужно брать не среднюю, а правую дорогу и что нам нужно торопиться, так как мы очень нужны. Он уехал.

Быстро подъехав к перекрёстку, мы взяли нужную дорогу и скоро должны были с неё съехать, чтобы пропустить шедшую нам навстречу колонну пехоты и с шумом и грохотом ехавшую за ней батарею. Чтобы пропустить батарею, колонна остановилась. Одни солдаты, видимо, довольные случайному привалу, сняв винтовки, с удовольствием присели на край дороги. Другие стояли как встали, сердито поглядывая на причину их задержки. Послышалась добродушная ругань, чиркание спичек, запахло махоркой. Но вот раздалась команда. Солдаты стали сходиться, и колонна задвигалась.

Проезжая по полю вдоль дороги, я с любопытством смотрел на эту первую с выезда на войну встретившуюся воинскую часть. «Перегруп-

[45]

пировка», — промелькнуло в голове. Немного спустя навстречу стала спускаться небольшая партия солдат, в хвосте которой полз несуразных размеров полковой фургон для раненых и ехал врач. Он подъехал и спросил: «Вы куда?» — «За ранеными», — ответил я. «Да там же немцы!» — удивлённо возразил он. Вспомнив панических врачей в ложбине, встречу казаков и спокойный вид только что прошедшей колонны, я улыбнулся. Всё же заметив одиноко ехавшего верхом артиллерийского полковника, я решил проверить слова врача. «Разрешите узнать, — спросил я, приложив руку к козырьку, — можно вперед проехать за ранеными?» Видимо, поняв, с каким профаном имеет дело, и не считая нужным пускаться в разговоры, он отдал честь и ответил: «Если поторопитесь, успеете». Мы решительно двинулись вперёд.

Солнце уже было высоко и грело. Стрельба прекратилась. Никаких звуков не доносилось. Кругом как будто всё вымерло. Только изредка виднелись в поле то справа, то слева одиночные силуэты солдат, плетущихся к Тремпену. Мы ехали с горки на горку среди полной тишины и стали приближаться к фольверку, такому же зловеще-молчаливому, как и вся тишина кругом. Оставив двуколки в тени негусто обсаженной дороги, я с вестовым поехал к нему. На противоположной стороне фольверка, у полузакрытого какой-то постройкой колодца, копошились люди. «Кажись русские!» — неуверенно сказал вестовой. Действительно, это были немногочисленные остатки Ярославского полка и с ними раненые. Послав вестового за двуколками, я подъехал к ним и слез с лошади. Солдаты утоляли жажду. Капитан торопил их. Он и ещё другой, с перевязанной головой офицер стали, жестикулируя и волнуясь — видимо, ещё не придя в себя от только что пережитого, — рассказывать об отходе своих частей. Они занимали хорошие позиции и не было причин отходить, когда пришел приказ об отходе. Отступать пришлось среди бела дня, по ровному месту. Немецкие пулемёты косили их роты рядами. «А раненые так и валяются в поле не перевязанные. Околотки, конечно, удрали. Ещё удивительно Вас видеть, где Вы нужны», — говорили они.

Собрав свои остатки, капитан увёл их. Легкораненые всё подходили. Они же приносили в палатках тяжелораненых, которые внутри палаток казались бесформенными массами. Подъехали двуколки. Началась укладка на носилки, и сейчас же стало ясно (в каждой двуколке было место на две носилки), что всех не забрать, тем более что часть двуколок нужно было продвинуть вперёд, на чём настаивали сами раненые. Как быть? Я послал за студентами-медиками (со старшим врачом так и не встретились), но их не нашли. Видимо, они уже

[46]

ушли вперёд на перевязки. Что делать? Тяжелораненых всё подносили. Некоторые, соображая в чём дело, стали со слезами в голосе умолять не бросать их. Они, геройски жертвовавшие своими жизнями, полуразвалины, просили это как милости, как подаяния… Я чувствовал подступавшие слёзы и не знал что делать. Легкораненые торопили погрузку. Но вот санитары помогли. Они уже тащили из какого-то сарая солому и заменяли ею выбрасываемые носилки. Работа закипела. Взяв десять двуколок, я поехал вперёд. Не успели мы проехать и версту, как оказались окружёнными толпой ковылявших, ползущих и подносившихся раненых. Они уже сидели на лошадях. Они уже так заполняли двуколки, что было страшно заглянуть им внутрь, а туда ещё старались впихнуть и впихивали раненых. Офицеры и солдаты уступали друг другу места. Один офицер, сильно раненный в голову, настаивал, заговариваясь, положить вместо него раненного в грудь солдата, а его денщик заботливо шептал мне: «Они ещё контужены, помутились…»

Забрать всех раненых не удалось. С тяжёлым сердцем, не оборачиваясь, я отдал приказ заканчивать погрузку и возвращаться на фольверк. Когда мы тронулись с фольверка обратно в Тремпен, крупной рысью откуда-то подъехал офицер. «Что Вы тут делаете?» — быстро спросил он, удивлённо посматривая на длинный хвост наших двуколок. «Подбираем раненых», — ответил я. Он как будто ещё более удивился. «И немцев?» — спросил он. «Да, и немцев, но у меня больше нет мест», — сказал я, думая, что он хочет заставить ещё взять немецких раненых. «Нуда, — что-то соображая, продолжал он, — в таком случае Вам действительно бояться нечего. Немцы Вас всё равно отпустят по Женевской Конвенции». Наступила моя очередь удивиться: «Да мы отнюдь не мечтаем им попадаться!» — запротестовал я. «Послушайте, — вскрикнул он, — да Вы разве не знаете, что наши отошли? Тут образовалось по меньшей мере пятивёрстное нейтральное пространство, и можно ежеминутно ждать немецких разъездов. С таким обозом Вам будет трудно уйти. Во всяком случае торопитесь». Я горячо пожал руку моего незнакомца.

Нужно было торопиться. Но студенты-медики так и не нашлись, я же не смел взять на себя ответственность везти раненых рысью. Мучительно долго ехали мы эти несколько вёрст. Солнце пекло. Подозрительная тишина кругом волновала. Было душно. Мечталось о дуновении ветерка. В двух-трех местах виднелись, как будто сигнальные, прямые столбы поднимавшегося черного дыма пожаров. Каждый раз въезжая на холм, я боялся заметить неприятельский разъезд.

[47]

Глупо было попасть в плен двум-трем немцам, имея с собой здоровых санитаров и винтовки раненых. Но Женевская Конвенция? Имею ли право, взяв раненых под защиту Красного Креста, подвергать их риску нового ранения? Нужно было выбирать. И хорошо ли, плохо, но я решал сдаваться.

Уже подъезжая к Тремпену, нас нагнали студенты-медики. Вскоре мы заехали за нашу обидно жидкую цепь стрелков и откуда-то выбежал мой полковник: «Если поторопитесь — успеете». Он с радостным лицом подбежал ко мне и протянул руку: «Я виноват, что не осведомил Вас. Вы многим рисковали. Как я рад, что Вы выбрались! Ваше счастье, что не было артиллерийской стрельбы; нам самим пришлось бы Вас расстреливать. Очень, очень рад, что Вам удалось выбраться. Позвольте узнать Вашу фамилию. Какой Вы части?» Удовлетворив его любопытство, мы тронулись дальше к Тремпену.

Тремпен горел в многих местах. Его, казалось, все покинули. Однако вестовой скоро нашёл наших двух студентов-медиков, вытянувших жребий сдаться в плен с ранеными, которым не хватило мест для эвакуации. Они рассказали, что старший врач и несколько санитаров легко ранены, граф же Соллогуб со своею частью двуколок и всем транспортом, перенагруженным ранеными, ушел на Гумбинен, минуя Инстербург. Заблудившийся обоз вывел из затруднения. Мы выбросили содержимое и стали его нагружать оживившимися ранеными. Мешкать не приходилось — по наблюдению санитаров, наши уже отошли от Тремпена.

Погрузку наконец кончили. Мы тронулись. Солнце стало как будто меньше греть. Как будто поднялся ветерок. Стрельбы не было. Но вот справа разорвалась одна, другая, третья шрапнель. Как ни жестоко, выехав за Тремпен, мы тронули лошадей рысью. Заехав за нашу цепь, опять поехали шагом. Плелись уже долго, когда пристягнулись к транспорту с ранеными, к общей радости оказавшемуся хвостом транспорта Соллогуба. Свидеться с нами он уже не надеялся, уверенный, что мы попали в плен.

Со всех сторон стягивались отступающие. Их линия сзади скрывалась так же за горизонт, как и спереди. Продвижение становилось всё медленнее. Солнце определённо шло на закат, когда на соединении двух дорог какой-то офицер, дав пройти двигавшемуся перед нами снарядному ящику, остановил нашу первую двуколку и дал пристегнуться обозу другой дороги. Два корпуса столкнулись на одном маршруте. Проходили обозы, снарядные ящики, артиллерия, сапёры, опять артиллерия, опять ящики, и не было им видно конца. Каждый раз, что

[48]

мы хотели тронуться, нас сердито останавливали и мы опять стояли. Наши утверждения, что везём до тысячи одних тяжелораненых, израсходовали весь перевязочный материал и каждая минута задержки может стоить ряда жизней, не помогали. Один офицер озлобленно-взволнованным голосом закричал: «Что Вы пристаете с ранеными! Вопрос идет об оставлении Восточной Пруссии, а Вы с ранеными! Не про-пу-щу!» Мы наконец узнали, в чем дело, и смолкли.

Простояв некоторое время, всё же удалось угрозами и хитростью кого-то остановить и вдвинуться в отступавшую колонну. Ехали бесконечно долго, всё шагом. До Гумбинена было ещё далеко. От поднимавшейся пыли стояла невероятная духота. Дышать было нечем. Глаза болели. Губы и горло пересохли. Раненые стонали, просили пить. Крайность заставила остановиться. Когда отряд тронулся дальше, хвост шедшей впереди колонны скрылся и образовался интервал. Подъезжая к мосту порядочной речонки, нас стали знаками торопить её переходить. В чем дело?.. Интервал принят за конец отступавших, и отдан приказ об уничтожении моста. Мы убеждаем повременить и горячимся, доказывая, что за нами ещё на несколько верст тянутся отступающие.

Уже в полной темноте отряд подъехал к железнодорожной станции Гумбинен, где стоял последний перед подрывным товарный поезд, только что нагруженный ранеными. Оказавшиеся тут две сестры милосердия (графиня Феофания Беннигсен и баронесса Врангель) ужаснулись, увидя количество вновь прибывших. Комендант, торопивший отправку поезда, пугал, что не разрешит разгружаться. Мы недоумевали. Ехать дальше нагруженными, не имея ни провианта, ни перевязочных средств для раненых, на некормленых, переутомлённых лошадях, с не менее усталыми санитарами было немыслимо. Я заявил коменданту, что даже если нельзя раненых погрузить в поезд, у меня нет другого выхода, как всё же разгрузиться и оставить их на станции с одним или двумя студентами-медиками до прихода немцев. Комендант нехотя, но поезд задержал. Началась спешная разгрузка и дополнительная нагрузка поезда. Слава Богу, всех с кое-каким трудом всё же разместили. Поезд тронулся. Он уходил к себе, в Россию. Было чувство, будто мы оставлены на произвол судьбы. Думается, в глубине души не один из нас позавидовал легким ранениям нашего старшего врача и санитаров, уехавших с поездом. Была ещё полная темнота. Поставив санитара дежурить к коменданту, мы легли, покрывшись шинелями, на грязный пол пустой станции и заснули».

[44]

Буторов Н.В. Прожитое. 1905-1920. М., 2009, с. 44-49.

Иллюстрация: Николай Владимирович Буторов.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.