Современный читатель из многочисленной литературы, особенно обильной в юбилейный год (2014), немало знает о том, как в первые дни Первой мировой войны, в августе 1914 года так называемое «образованное общество» пребывало в патриотическом угаре, жаждало (на словах) смерти всем немцам без разбору. Правда, процентов 90 населения России при этом ничего подобного не выражало, а скорее наоборот: в гуще народной «война вызвала молчаливое, глухое, покорное, но все же недовольство» (В.И. Гурко. Черты и силуэты прошлого. Часть VI. Глава 1. Первый период войны).
А что же происходило с умонастроениями различных стратов российского общества в первые дни Отечественной войны 1812 года? Оказывается, картина также не была однозначной. Порыв был, сильный порыв. И преимущественно среди мелкопоместного слоя. Каждого десятого крепостного отправить в ополчение решили большинством голосов, правда, «скоро оказалось, что крикуны были дворяне, не имевшие за собой ни одной ревизской души…»
Удивительная закономерность…
Что ещё было странного? И вместе с тем закономерного… Добровольно поступившие в наскоро сформированные полки ещё не успели никак себя проявить на поле боя, но уже требовали всего себе бесплатно, угрожая при этом оружием.
Перед вами свидетельство Дмитрия Николаевича Свербеева, которому было в ту пору двенадцать лет, и они вдвоем с семидесятидвухлетним отцом вдвоём записались в ополчение… Остальные мужики предпочли дождаться обязательного призыва…
Впрочем, что ж я буду вам пересказывать, читайте сам источник:
«Когда после обедни на обширном нашем дворе собралась вся сходка (на ней было человек до 200, не считая дворовых, стоявших особо), он, взяв меня за руку, вышел к крестьянам и прочел им весьма трогательное воззвание, приглашая каждого по возможности пособить православному нашему царю в общем бедствии деньгами, и вызывал охотников идти против врага, замыслившего в сатанинской своей гордости разорить нашу веру и покорить себе нашу милую родину. «Сам я, — говорил он им, — семидесятитрехлетний старец, пойду перед вами и возьму с собой на битву этого отрока, моего единственного сына. Братцы! подумайте, переговорите между собой, время не терпит, через полчаса или час я приду узнать ваше решение. Знайте, однако, что в моих словах нет никакого вам принуждения; вы вольны делать, что хотите и как знаете». Крестьяне всей гурьбой низко поклонились отцу; старики были в слезах. Варфоломеевич, во главе дворовых, чуть не ревел и первый вызвался быть охотником: он бывал в сражениях, и в нем заговорила старая его военная косточка. Когда мы удалились, крестьяне зашумели, как пчелиный рой; мы через час воротились. Управляющий с конторщиком записали длинный ряд имен тех, которые объявили себя жертвователями. Денег насчиталось до 500 руб., но охотников, кроме Варфоломеевича, ни одного не вызвалось. Отец мой, сильно огорченный таким неожиданным равнодушием своих, Богом и государем дарованных ему подданных, поблагодарив их за пожертвования, объявил им, что он едет в Москву и чтобы они готовились к неизбежному большому набору или почти к поголовному ополчению. На другой день вотчинные начальники собрали добровольные пожертвования и вручили деньги батюшке.
В день отъезда многие из крестьян, и все из них зажиточные и потому более лично известные моему отцу, с которым они всегда беседовали запросто, пришли с нами проститься и нас проводить. Дворовые, с их женами и детьми, прощались с нами первые; не было конца целованию, умилительным простым
[47]
речам и плачу. Длинный хвост провожатых шел около экипажа, и всю обширную нашу усадьбу проехали мы нога за ногу. По приезде в подмосковную найдены были там новые известия от Обрескова, официальное извещение об открытии военных действий, начавшихся нашим отступлением, и печатная повестка всем дворянам уезда, вызывающая их ко дню прибытия императора в Москву. Отец мой через день по приезде в Солнышково собрался туда, говоря, что он имеет твердое намерение повидаться со своими старыми знакомыми из влиятельных генералов того времени и более всего желал бы лично свидеться с Михаилом Иларионовичем Кутузовым 163, который уже был тогда выбран главным начальником петербургского ополчения, или с начальником одного из корпусов графом Тормасовым 164, чтобы предложить им себя на службу и убедить их дать ему согласие на взятие меня с собою. Ожидаемый государь действительно прибыл в Москву 11 июля, остановился в Слободском дворце в Лефортове, где теперь кадетский корпус 165, показавшись наперед народу в Кремле и ее соборах. Встреча ему была, каких не бывало, кроме разве одной подобной, когда он в 1816 г. явился в том же Кремле, но вполовину разрушенном, как победитель Наполеона и освободитель Европы. На другой день высочайшего приезда собрано было в одной из зал дворца под председательством нового главнокомандующего Москвы, графа Растопчина 166, дворянство, и в то же время в другой собралось все купечество, встреченное там гражданским губернатором Обресковым. Тому и другому собранию: Растопчин — дворянам, Обресков — купечеству — прочитали высочайший манифест, которым император Александр обращался ко всем сословиям с твердым доверием и надеждою узреть во дни великого подвига на спасение отечества в каждом духовном лице Авраамия Палицына, в каждом дворянине князя Пожарского и в каждом гражданине Козьму Минина 167. Восторженность дворянства при этом чтении была уже заранее подготовлена графом Растопчиным, и многие голоса после приличного этому случаю «ура» закричали: «Десятого! Десятого!». Это значило, что московское дворянство вызывалось поставить одного ратника с каждых 10 ревизских душ. Скоро оказалось, что крикуны были дворяне, не имевшие за собой ни одной ревизской души, масса, servum pecus *, постановила свое определение: дать десятого. В зале, где собралось купечество, происходило следующее: Обресков, говоривший красно, успел возбудить пламенную любовь к отечеству в наших капиталистах и каждого из них, смотря по их богатству, приглашал сесть за стол, на котором лежал лист бумаги для записывания пожертвований на алтарь отечества. Для разрешения их колебаний и простительной мешкотности в таком небывалом деле Обресков, сидя над ухом каждого, подсказывал подписчику те сотни, десятки и единицы тысяч рублей, какие, по его умозаключению, жертвователь мог
——
* рабское стадо (лат.).
[48]
приносить на этот алтарь. Сумма составилась огромная. Государь был чрезвычайно доволен действиями собраний. Из высших военных и гражданских чиновников составился комитет для устройства собираемого ополчения; но тут, видно, открылись в самом начале обыкновенные у нас бюрократические замашки с примесью военной дисциплины и формальности; более подробностей никаких мне сообщено не было.
Отец мой возвратился в деревню скорее, чем его ожидали, недовольный, разочарованный. Военный его жар простыл, о моем походе на войну не было и помину, и мы остались в Солнышкове сидеть на реке Лопасне и ждать погоды. Я совсем было забыл сказать о замечательном самопожертвовании трех богачей того времени. Николай Никитич Демидов, граф Петр Иванович Салтыков, сын фельдмаршала и бывшего московского градоначальника, и граф Мамонов, сын одного из фаворитов Екатерины II (двоюродный брат моей жены), юный обер-прокурор Сената, вызвались выставить и содержать на свой счет полки 168. Что сталось с двумя первыми, Демидовским и Салтыковским, покрыто для меня, да чуть ли и не для всех, мраком неизвестности. Гусарский Мамоновский, под названием бессмертного, начал формироваться; командиром его назначили 23-летнего графа Мамонова, с переименованием в генерал-майоры. Сам ли он набирал в офицеры полка отчаянных гуляк, или всевозможные оборвыши и пройдохи и купеческие сынки такого же рода сами ворвались к нему в офицеры, вышло только, что вся эта молодежь во время формирования полка забуянила, загуляла, самоуправничала, требовала всего, не платя ни за что, рубила, пожалуй, хоть и плашмя, своими саблями своих, а не чужих, и довела весь полк до того, что его вынуждены были через несколько месяцев раскассировать, старших офицеров отдать под военный суд, а самого Мамонова заставить выйти в отставку и снять генеральский мундир и эполеты, которые так шли к его красивой наружности. С этого самого времени, как известно, он предался ипохондрии, сошел с ума, и в этом самом состоянии два или три года тому назад умер. «Ne suivez jamais le premier mouvement de votre coeur, car il est toujours trop bon»*, — сказал в своих «Maximes» Rochefoucauld**, ненавидимый большею частью своих читательниц. Отчаянную и неблаговидную эту гипотезу я берусь оправдать здесь прямым приложением к последнему моему рассказу; боюсь только подпасть под осуждение моих читателей. По моим убеждениям, страстное патриотическое движение моего отца, побудившее его немедленно по получении известия о нашествии неприятеля решиться в его годы поступить опять на службу для защиты отечества, брать с собою на войну 12-летнего мальчика и крестьян-охотников, было увлечение прекрасное, но не оправдываемое ни
———
* «Никогда не следуйте первому движению вашего сердца, ибо оно слишком доброе» (фр.)
** «Максимах» Ларошфуко (фр.). Эту фразу приписывают и Ш.-М. Талейрану.
[49]
опытом жизни, ни самым успехом в последствиях, поэтому-то увлечение и осталось одним увлечением. Решение простого здравого смысла наших крестьян отказаться всем до единого идти в охотники было разумнее. Они еще до объявления им моим отцом предугадали, что будет большой набор, и тут же заговорили: из чего же нам идти в охотники? кто похочет, тот и пойдет, когда будут набирать, а то, пожалуй, охочие пойдут, а положенных возьмут без замену. Вести небольшое число их самому моему отцу в 72 года равно было немыслимо, и если бы подобное его предложение было принято военным начальством, то позволяю себе спросить, к каким рядам примкнули бы нас, старого и малого, с горстью охотников из челядинцев? Несбыточный, а потому неудавшийся порыв великодушного патриотизма был, конечно, причиною раздражения моего отца против учрежденного комитета об ополчении и всех его формальностей; но разве можно было начать устройство ополчения, не сосредоточив его в каком-либо временном официальном учреждении? Вероятно, и капиталист Демидов, и граф Салтыков, и особенно гр. Мамонов поступали сгоряча, вызвавшись набрать и содержать на свой счет целые полки; первые два ничего не сделали, а последний сделал один только вред. Любезные мои дети и милые мои внуки, не следуйте первым движениям вашего сердца не потому, что они бывают (и очень часто) благородны и великодушны, но потому, что они не бывают обдуманны и в результатах своих оказываются неисполнимыми, иногда смешными, часто вредными».
[50]
Цитируется по изд.: Д.Н. Свербеев. Мои записки. М., 2014, с. 247-250.
Комментарии
- 163. Кутузов (Голенищев-Кутузов) Михаил Илларионович (1745-1813)- светлейший князь Смоленский (1812); полководец, генерал-фельдмаршал, главнокомандующий русской армией в Отечественной войне 1812 г.
- 164. Тормасов Александр Петрович (1752-1819)- граф (1816), генерал от кавалерии. В 1812 г. — командующий 3-й армией. С 1814 г. генерал-губернатор Москвы.
- 165. …в Слободском дворце в Лефортове, где теперь кадетский корпус… — В бывшем Слободском дворце XVIII в. в Лефортове в 1868 г. было открыто Императорское техническое училище (ныне МГТУ им. Н.Э. Баумана), а Кадетский корпус с 1825 г. помещался в Екатерининском дворце, также в Лефортове, где ныне располагается Общевойсковая академия вооруженных сил РФ.
- 166. Ростопчин (Растопчин) Федор Васильевич (1763-1826) — граф (с 1799 г.), генерал от инфантерии; главнокомандующий Москвы (1812-1814); мемуарист.
- 167. …узреть… в каждом духовном лице Авраамия Палицына, в каждом дворянине князя Пожарского и в каждом гражданине Козьму Минина… — Авраамий (Аверкий Иванович Палицын) (?-1626 (1627))- монах, келарь Троице-Сергиевой лавры; автор патриотических посланий с призывом к борьбе против польских интервентов в годы Смуты, а также «Сказания» об осаде Троице-Сергиевой лавры. Дмитрий Михайлович Пожарский (1578-1642)- князь, боярин (с 1613 г.), полководец и воевода, командовавший народным ополчением, освободившим Москву от поляков в 1612 г. Кузьма Минин (Сухорук) (7-1616)- земский староста в Нижнем Новгороде, инициатор и один из руководителей Народного ополчения, освободившего Москву в 1612 г.
- 168. …Николай Никитич Демидов, граф Петр Иванович Салтыков, сын фельдмаршала и бывшего московского градоначальника, и граф Мамонов, сын одного из фаворитов Екатерины II (двоюродный брат моей жены)… вызвались выставить… полки… — Упомянуты: Н.Н. Демидов (1773-1828), промышленник, меценат; тайный советник (с 1800 г.). В 1812 г. на свои средства сформировал 1-й егерский полк 1-й дивизии Московского ополчения, участвовавший в Бородинском сражении. П.И. Салтыков (1784-1813), граф, камергер, отставной гвардии полковник, сформировавший на свой счет Московский гусарский полк, был сыном фельдмаршала, главного начальника Московской губернии в 1797—1804 гг. графа Ивана Петровича Салтыкова. Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов (1790-1863), граф, камер- юнкер (с 1808 г.), писатель, генерал-майор и шеф своего кавалерийского полка, формирование которого прошло в 1812 г. неудачно. О семье отца, A.M. Дмитриева-Мамонова, Свербеев пишет далее (с. 313).
Иллюстрация: Д.Н. Свербеев. Фотография начала 1870-х годов.